ttdz_000_051 text and photo Referat Evtushenko
Зыков М.Б. Поэзия – высший вид искусства. - Реферат: Евтушенко, Евгений. От составителя. [ttdz_000_030, c. 7-15]
1.Русская поэзия – ключ к русской душе.
Евтушенко: «В 1950 году в крохотной клетушке на Трубной площади один смертельно пьяный фронтовой поэт с пронзительно голубыми глазами, «как у пьяниц и малых детей», валялся на диване с продранными пружинами и, запинаясь, диктовал мне внутреннюю рецензию на рукопись моей первой книги «Разведчики грядущего». Я сидел за его полусломанной пишущей машинкой и с наслаждением печатал все то, что хрипло вырывалось из его сожженного водкой рта. Эта рецензия решила судьбу моей книги, и она была напечатана. Но другим ошеломляющим подарком, который сделал мне этот поэт, была первая антология русской поэзии XX века Ежова и Шамурина, изданная в 1925 году. Раскрыв ее, я был поражен огромным количеством или запрещенных, или совсем забытых имен».
«Как бы несовершенна ни была эта антология, над которой я работал примерно двадцать лет плюс всю предыдущую жизнь, эта книга, надеюсь, будет не менее ошеломляющим открытием не только для юных читателей поэзии, но и для многих, собаку съевших в этом деле знатоков». … «Политический геростратизм в последние годы по отношению к Маяковскому подсказал мне идею показать его как гениального лирического поэта, не девальвируемого никакими катаклизмами». … «Эта книга ориентирована не только на знатоков, надеюсь, человек любого возраста и профессии найдет в ней нечто драгоценное именно для него». …
«Русская поэзия — ключ к русской душе.
Не столь важно, сколь эта душа загадочна для иностранцев. Мы сами друг для друга преступно загадочны, да и пытаемся ли мы себя разгадать? Ленимся, а может, боимся? Лихорадочно ищем ответы на многие вопросы, а эти ответы давным-давно существуют (с. 7) в нашей собственной истории, в нашей поэзии. Надо только вчитаться, вдуматься. Самое важное для (с. 7) нас это понять самих себя, понять, «куда идем, чего мы ищем?». …
«Еще не так давно вся наша государственная идеологическая машина столько лет подряд работала на пропаганду октябрьской революции, как самой великой революции мира. Бедные учителя истории, теперь почти все газеты и журналы говорят о той же самой революции как о самой жестокой революции мира. Где же правда? Что и как преподавать? А вы преподавайте русскую историю по русской поэзии — не ошибетесь. Гражданскую войну — по Блоку, Волошину,Пастернаку, Цветаевой, Ахматовой... Вторую мировую войну — по Твардовскому, Симонову, Слуцкому, Гудзенко, Межирову, Константину Левину, Дегену, по частушке «Вот окончилась война...». … «Русская поэзия — это история русской истории».
«Будучи неизлечимым романтиком, в юные годы я мечтал во блаженной глупости, что когда-нибудь книги моих стихов, пробитые пулями, будут находить у солдат, погибших в боях за правое дело. В 1968 году, когда брежневские танки пересекли границу Чехословакии, я написал протест правительству и ожидал ареста. Однажды утром раздался звонок. Я открыл двери и увидел веснушчатого молоденького солдатика. Он протянул мне мою книжку, пробитую пулей, с запекшейся кровью на обложке. По трагическому парадоксу книга называлась «Шоссе энтузиастов». Этот маленький сборник был в грудном кармане нашего танкиста, который, после того как нечаянно раздавил гусеницами танка чешскую девочку, застрелился. Он убил себя сквозь мою книжку. Но это не было войной за правое дело. Около двадцати лет я был персоной нон грата в Чехословакии, и, когда приехал туда, меня остановила седая чешка с молодыми живыми глазами:
«Я — учительница русской литературы и языка в пражской школе, и я особенно любила преподавать вашу поэзию. Когда в том августе на наших улицах появились ваши танки, я решила навсегда оставить преподавание русской литературы. Но когда я услышала по подпольному радио телеграмму с вашим протестом, а затем ваши стихи, я вернулась в школу снова преподавать Пушкина, Толстого, Достоевского. Спасибо за то, что двадцать лет назад вы спасли меня от ненависти к вашему народу, к вашей литературе».
«Я начал работать над этой антологией еще во времена холодной войны. Теперь произошел гигантский исторический катаклизм, и лицо мира изменилось. Оно изменилось во многом к лучшему, но во многом и к худшему. Вавилонская башня диктатуры рухнула, но под ее обломками погибают не только ложные идеалы, но и самые искренние надежды на будущее братство всего человечества. Мы оказались неподготовленными к свободе.
Да и свобода ли — свобода
С нечеловеческим лицом?
Неужели страшная правда о нас это то, что написал один из авторов этой антологии — Владимир Соколов: «И не нужно мне прав человека.– Я давно уже не человек». – Так называемая Свобода, вместо того чтобы ошеломить нас красотой своего лица, повседневно поворачивается к нам совсем другой частью своего тела. Вместо политической цензуры появилась не менее страшная — коммерческая».Полицейщина и сексуальщина затопили книжные прилавки подземных переходов и со страниц перепрыгивают в жизнь. Происходит «макдональдизация» русской культуры. Но почитайте эту антологию. Ее страницы — это страницы нашей истории. Разве не более страшные испытания, чем сегодняшние, Россия все-таки вынесла и устояла? Устоит и русская культура. Россия выживет, и оплаченные ценой стольких народных страданий снова появятся великие романы, великие стихи. Правда, цена за величие нашего искусства слишком высокая. Нельзя ли наконец без всех этих бессмысленно жестоких народных страданий? 21 августа 1991 года, во время путча, на улицах Москвы бессмысленно погибли трое молодых людей. Но их гибель стала символом в борьбе за свободную Россию. Свободную, но не от собственной совести. Один из этих троих юношей был Илья Кричевский, неизвестный поэт, перед этим неосторожно предсказавший свою гибель в стихах,— также среди авторов этой антологии. В лице этого убитого юноши русская поэзия защитила право России на свободу и простое человеческое счастье».
2. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЭТОЙ АНТОЛОГИИ
Евтушенко: «Могли ли представить себе Блок, Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Маяковский, Есенин и другие поэты этой антологии, что в 1972 году их стихи контрабандой будет вывозить (с. 8)ставшая знаменитой после фильма «Колдунья» французская кинозвезда Марина Влади из Москвы в Париж, где рукопись антологии с нетерпением ждала представительница американского издательства «Дабльдэй» Беверли Горде?»
Под облупленной крышкой моего чемодана, переданного Марине, в первый раз оказались вместе символисты, акмеисты, футуристы, ничевоки, пролеткультовцы; белогвардейцы, красные комиссары; аристократы и их бывшие крепостные; революционные и контр-революционные террористы; элегантные строители башни из слоновой кости, пахнущие духами «Коти», и пахнущие луком и водкой разрушители этой башни при помощи двух основных инструментов — серпа и молота; эмигранты четырех волн, оказавшиеся за границей поневоле, и те, кто никогда даже краешком глаза не видел ни одну другую страну; западники и славянофилы; знаменитости и те, кто ненапечатал в жизни ни строчки; жертвы лагерей и жертвы страха оказаться в этих лагерях; лауреаты сталинских, ленинских и нобелевских; некоторые — увы! — талантливые реакционеры с шовинистским душком и некоторые — увы! — гораздо менее талантливые прогрессисты; революционные романтики и отчаявшиеся диссиденты; представители так называемой эстрадной поэзии и представители так называемой тихой поэзии; затянутые в чопорные сюртуки формы классисисты и сардонические неоавангардисты в грязных продранных джинсах; смертельные литературные враги в прошлом и смертельные литературные враги в настоящем. Вот какимразным было шумное, спорящее, воюющее друг с другом, иногда даже после смерти население чемодана с рукописью антологии русской поэзии. А помог Марине Влади дотащить этот чемодан до таможни аэропорта «Шереметьево» не кто иной, к актер Театра на Таганке, поэт-мятежник с гитарой, муж Влади и один из будущих этой антологии — Владимир Высоцкий». …
«Почему мой чемодан с рукописью антологии я дал именно Марине Влади? После процесса над писателями Синявским и Даниэлем, когда за романы, стихи, статьи и речи диссидентов начали бросать в лагеря и психушки, таможенники беспощадно конфисковывали все рукописи в багаже, идущем за границу. Но Марина Влади была близка кфранцузским коммунистам, впоследствии даже стала членом их ЦК, и ее чемоданов обычно не открывали. Поэтому я и попросил именно еёнелегально перебросить сразу примерно 250 русских поэтов в Париж. В чемодане было 15 килограммов поэзии». …
«Сегодняшние молодые читатели, привыкшие к тому, что на книжных развал лежат и Мандельштам, и Гумилев, и поэты эмиграции, возможно, удивятся этой почти детективной истории. Но тогда, в 1972 году, официально издать в СССР антологию поэзии XX века, где под одной обложкой будут и «красные», и «белые» поэты, и так называемые диссиденты, было невозможно. Для «самиздата» такая книжка была бы слишком громоздкой: тысячи полторы страниц на машинке. Не забывайте, что и ксероксы были под строжайшим государственным контролем. Почти всю эту первоначальную антологию я перепечатывал сам на машинке, вначале переписывая от руки, как в Коктебеле, когда вдова поэта Мария Степановна дала мне стихи Волошина о гражданской войне, сразу охладившие мой революционный романтизм. Чабуа Амирэджиби не прочел, но услышал эти волошинские стихи гораздо раньше меня — в сталинском лагере — и до сих пор\ помнит их наизусть. Многие имена и живых, и мертвых поэтов, в том числе и расстрелянного ещё в 1920-е годы Гумилева, были тогда в черном списке. Путь такой антологии мог быть единственным - с Запада на родину традиционным тогда «тамиздатовским» путем.
3.РУССКАЯ СТАТУЯ СВОБОДЫ – ПОЭЗИЯ
(с. 9). Евтушенко: «В 1961 году в Париже я познакомился с одним из законодателей литературной моды в парижской эмиграции — Георгием Адамовичем. В знаменитом кафе «Куполь» по одну сторону стола сидел крошечный кукольный петербуржец с тоненькой ниточкой безукоризненного пробора, рафинированный эстет-классицист, читавший когда-то стихи на одной сцене с Блоком. А по другую — не говорящий ни на одном иностранном языке, не знающий, как надо есть устрицы, слыхом не слыхивавший о запрещенных в СССР Бердяеве, Розанове, Флоренском, Федорове, пестро одетый в стиле какого- нибудь американского исполнителя рок-н-ролла, трудновообразимый для старого петербуржца поэт со станции Зима, который когда-то вместе с другими октябрятами пел в детском саду: «С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет». Встреча двух совсем разных воспитаний, двух Россий. Могли ли мы понять друг друга? - Мы смогли», … сблизились, начали переписываться? Что нас соединило? … - Та общая духовная родина, которая оставалась неизменной, несмотря на все историческое безумие, разделившее нас,— русская поэзия». …
«Тогда-то и возникла мысль составить эту антологию, собрать воедино все кусочки русского национального духа, чье лучшее воплощение — наша поэзия. Собрать её по обломкам, по крупицам, по крошкам, зашвырнутым ветрами истории в сибирские лагеря, в дома престарелых во Франции, в семейные архивы, в следственные дела КГБ. Этот замысел был так же нелегок, как попытка заново слепить воедино прекрасную статую, когда-то раздробленную варварами от зависти к её совершенной красоте. В США воздвигнута статуя Свободы, которую собрали по частям, привезенным из Франции. В нашей стране многовековой несвободы единственная статуя Свободы — русская поэзия». …
«У нашего народа на семьдесят лет отобрали историю его собственной поэзии, лишив его возможности читать тех поэтов, которые эмигрировали или были перемолоты гигантскими челюстями ГУЛАГа. В антологии Ежова и Шамурина, о которой я уже говорил, еще можно было найти стихи расстрелянного большевиками Гумилева, но широко печатать его у нас стали только через шестьдесят лет. Подобная же участь постигла и многих других поэтов — жертв диктатуры: не только они сами, но их стихи тоже были изъяты из жизни». …
«На Западе происходило обратное — главное внимание прессы, преподавателей славистики было обращено на запрещаемую в СССР литературу, а литература печатаемая - как бы заранее, подозревалась в приспособленчестве, в бездарности. Нобелевский комитет соизволил (с. 10) соизволил заметить существование Пастернака только когда он стал политической жертвой скандала с «Доктором Живаго», а ведь Пастернак был великим поэтом еще в 1920-е годы. Западные газеты наперебой писали о Твардовском как о редакторе «Нового мира», но не нашлось ни одного издателя, который напечатал бы на английском его классическую поэму «Василий Теркин», приведшую в восхищение даже такого «антисоветского» писателя, как нобелевский лауреат Иван Бунин. Но разве по-настоящему перевели на английский стихи самого Бунина хотя бы в благодарность за его классический перевод на русский язык «Гайаваты»? Думаю, что самым гениальным поэтом, жившим в Париже в 1920—1930-е годы, была Марина Цветаева, а Ходасевич и Георгий Иванов были ничуть не менее талантливы, чем Арагон и Поль Элюар, но их тогда никто не думал переводить на французский. Выдающийся поэт второй волны эмиграции Иван Елагин полжизни отдал американским студентам в Питсбурге, героически перевел гигантскую поэму Бенета «Тело Джона Брауна», а сам умер даже без тонюсенькой книжки на английском. Многие талантливые поэты- эмигранты оказались вычеркнуты из литературы на родине по политическим причинам и одновременно — из переводной литературы на Западе по причинам равнодушия. Ещё в ранних 1960-х, когда я побывал в США, Канаде, Австралии, многие студенты и профессора- слависты и просто читатели жаловались, что не существует ни одной представительной антологии русской поэзии XX века на английском языке. Но такой антологии не было не только на Западе, но и в СССР. Поэзия тоже стала жертвой холодной войны, ибо отношение к ней по обе стороны железного занавеса было преступно политизировано».…«В западные антологии почти не включались так называемые красные поэты, а в советские антологии не включались так называемые белые поэты или даже «недостаточно красные» и тем более диссиденты. В такой искусственной политизации точки зрения на поэзию некрасивую роль сыграли не только идеологи, но и сами поэты.
4.ЕСЛИ БЫ ГОСУДАРСТВАМИ ПРАВИЛИ ПОЭТЫ …
Евтушенко: «Напрасно романтические любители поэзии думают, что, если бы государствами руководили не политики, а поэты, мир стал бы раем. Боюсь, что мир находился бы в ежедневном состоянии мировой войны. Бунин, Гиппиус, Мережковский после поэмы «Двенадцать» называли Блока «продавшимся большевикам». Большевистские певцы рычания тракторов и индустриального грохота клеймили певца шелеста осенних листьев Есенина как «упадочного поэта». Трибун революции Маяковский однажды получил на выступлении записку с вопросом о стихах Гумилева, которого расстреляли как контрреволюционера: «Не считаете ли вы, что поэтическая форма у Гумилева все-таки хорошая?» В ответ на это Маяковский издевательски ответил: «И форма у него белогвардейская — с золотыми погонами». Есенина Маяковский назвал «коровою в перчатках лаечных». Есенин на это ответил таким определением Маяковского: «...Но он, их главный штабс-маляр, поет о пробках в Моссельпроме». Когда Маяковский застрелился, замечательный поэт-эмигрант Ходасевич, отличавшийся, однако, политической желчностью и нетерпимостью, даже некролог о великом поэте превратил в ядовитое издевательство. Набоков о Пастернаке высказывался с презрительной насмешливостью. Такой тончайший человек, как Георгий Адамович, высокомерно третировал Марину Цветаеву и только перед смертью покаялся перед ней в своем последнем стихотворении: «Все по случайности, все поневоле». В совсем недавнее время некоторые уехавшие из СССР на Запад писатели стали переносить раздражение эмигрантской нелегкой жизнью на неэмигрировавших коллег, обвиняя их во всех смертных грехах и пытаясь представить дело так, будто вся достойная русская литература — в эмиграции или в самиздате. Особенную ярость вызывали у таких эмигрантов те писатели, которые печатались и у себя, и за границей и, приезжая на Запад, пользовались вниманием газет, телевидения, издателей, читателей. К таким писателям пытались приклеить ярлыки «официальные», «придворные», намекали на то, что все они — агенты КГБ, устраивали пикетирование выступлений, а иногда прямые физические нападения на сцене. Единственно достойную позицию занял поэт-эмигрант Коржавин, напомнивший простую, но, к сожалению, забытую истину, что национальная литература есть понятие политически неделимое. Внутри эмиграции тоже были раздоры».
О господи, когда наконец мы поймем, что писатели не скаковые лошади на ипподроме, соревнующиеся за первое место, а лошади рабочие, тянущие в общей упряжке общую телегу — литературу! Когда мы наконец поймем, что все мы, поэты, болезненно самолюбивые, нетерпимые, гордо недооценивающие друг друга и переоценивающие сами себя, тем не (с. 11) менее одинаково драгоценны в сердцах преданных поклонников поэзии и давным-давно помирены читательской любовью к нам, как история давным-давно помирила ссорившихся при жизни Пастернака, Маяковского, Есенина. Когда наконец мы поймем, что все мы смертны, что нас не так уж много в человечестве и нам не может быть тесно на земном шаре? …Ориентироваться надо только на саму русскую поэзию, поставив ее выше политики и выше взаимоотношений самих поэтов».
5.НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ, ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО Мою концепцию воссоединения разделенных историей полностью поддержал выдающийся специалист по русской литературе Макс Хейворд, взявшийся редактировать английский перевод антологии. Он привлек к работе над ней уже известных и молодых славистов, поэтов, выбирая лучшее из уже готовых переводов и заказывая новые». …«Но потом работа над антологией была заморожена на пятнадцать лет. Трудно восстановить все причины, приведшие к этому. Безусловно, тут опять была замешана политика: война в Афганистане, диссидентские процессы, ссылка Сахарова в Горький. Но почему за преступления, совершаемые в 1970-е годы брежневским правительством, должны были отвечать Гумилев, расстрелянный в 1921-м, Маяковский, застрелившийся в 1930-м, Мандельштам, сгинувший в сталинском лагере в 1938-м, Марина Цветаева, повесившаяся в 1941-м, Пастернак, исключенный из Союза писателей в 1958-м,— главные герои этой антологии? Таков цинизм политики — она манипулирует не толькоживыми, но и мертвыми». … «Старинная русская поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — возымела прямое отношение к этой многострадальной антологии. Как я уже писал, издать такую же в точности антологию в СССР было практически невозможно из-за цензуры. Если бы эта книга вышла тогда на Западе, Кремль меня вовсе бы не погладил по голове за то, что я включил туда стольких так называемых антисоветчиков. Но с наступлением гласности ситуация фантастически перевернулась, так что эту антологию стало легче напечатать в СССР, чем в США. Такую возможность мне дал новый редактор иллюстрированного еженедельника «Огонек» Виталий Коротич. Три года почти в каждом номере появлялась моя страничка под рубрикой «Русская муза XX века» (примерно 300 строк). Это было воскрешение реальной истории нашей поэзии, воссоединение всех поэтов, разъединенных политикой и личными амбициями (с. 12)
Я всегда хотел, чтобы эта антология была похожа на дом Волошина в Крыму, где во время гражданской братоубийственной войны находили братский приют «и красный вождь, и белый офицер». Так оно и случилось. Как ни странно, огорчительная задержка с выходом антологии помогла ей стать лучше. Я и сам продолжал поиски в архивах вместе с журналистом Ф. Медведевым, и со всех концов света, из-за границы, ко мне шли в «Огонек» новые материалы. Антология значительно расширилась, обогатилась по сравнению с первым американским вариантом. На счастье, к лучшему изменилась не только эта антология, но и время». … «Книга вышла в США в 1993 году, став учебным пособием в американских университетах. В ее английском варианте — 253 поэта. В ней 1078 страниц формата гораздо меньшего, чем тот, что вы держите в руках».
6.ПРИНЦИП ОТБОРА
Главная тема этой антологии сложилась сама собой: история через поэзию. С антологией русской поэзии иначе и быть не могло. «Поэт в России больше, чем поэт». Здесь и предреволюционные метания, и надежды нашей интеллигенции, и противоречивое отношение к революции, братоубийственная гражданская война, спасительная и одновременно разрушительная для национальной культуры эмиграция, строительство первых пятилеток, насильственная коллективизация, невиданный в истории предполпотовский самогеноцид, героическая борьба против фашистского палачества, соединенная с обожествлением палача собственного народа, оттепель, возвращение призраков из сталинских лагерей, танки в Будапеште, возведение Берлинской стены, наглый стук снятым башмаком в ООН, сытое чавканье болота застоя, снова танки — теперь уже в Праге, запихивание инакомыслящих в психушки, бессмысленная война в Афганистане, прорыв из застоя, гласность, возвращение Сахарова, его смерть, танки, окружающие Белый дом в августе 1991 года, наконец, те же танки, стреляющие по этому же Белому дому в октябре 1993-го». … «Мы не врачи — мы боль»,— сказал когда-то о роли русских писателей Герцен. Главный принцип отбора в этой антологии — по степени боли.
7.УРОЖАЙ ИЗ ОТРЕЗАННЫХ ЯЗЫКОВ
Запрещенный в России журнал, который Герцен издавал в Лондоне, не случайно назывался «Колокол». За то, что угличский колокол стал бить в набат, сзывая сограждан на место убиения царевича Димитрия, у этого колокола вырезали язык, нещадно били колокол плетьми и сослали под охраной в Сибирь.
Но языки на Древней Руси вырезали и у живых людей — дописьменных русских поэтов и зарывали отрезанные языки в землю, чтобы те снова не приросли (с. 13). … Начало русской поэзии — в былинном эпосе, когда ритм татаро-монгольских таранов, ударяющих в крепостные ворота, рождал другой, противоборствующий ритм. …Поэзия звучала в молитвах, гневно прорывалась в Аввакумовых проповедях, прорезалась в переписке тогдашнего диссидента — князя Курбского с Иваном Грозным, в обрядовых песнях, в причитаниях плакальщиц, в подметных письмах Стеньки Разина. Смертельно устав от татарского ига, Русь объединилась вокруг Москвы, стреляя из пушек пеплом самозванцев в ту сторону, откуда они пришли. Русь старалась обнести себя невидимой крепостной стеной, обороняясь от чужеземных влияний. Но в воздухе уже безжалостно защелкали ножницы Петра, остригающие бороды бояр. Волошин не без горькой точности заметил: «Великий Петр был первый большевик...» … Изоляционизм окончился, но он грозил разрушением традиций. С той поры и началась до сих пор продолжающаяся борьба между западниками и славянофилами. Пушкин, несмотря на эфиопскую кровь, текущую в его жилах, а может быть, благодаря ей, нашел в себе широту и энергию быть одновременно и славянофилом, и западником. Невероятно, сколько Пушкиных было на свете в одном и том же лице! Эпик, лирик, сатирик, критик, историк, редактор, философ, просветитель, верный друг, страстный любовник. Достоевский сказал: «Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не приготовлялся, не учился. Он вдруг оказался самим народом». Лермонтов стал знаменитым сразу после того, как написал стихи на смерть своего великого предшественника. Лермонтов родился не от женщины, а от пули, посланной в сердце Пушкина. Тютчев написал гениальное четверостишие: «Умом Россию не понять. Аршином общим не измерить: У ней особенная тать – В Россию можно только верить».Через век с лишним один из авторов нашей антологии, Мария Авакумова, перефразировала последнюю строчку так: «Но сколько можно только верить?» — и этот вопрос был задан не без основания».… «Кольцов, Некрасов были первыми интеллигентами не из аристократии — разночинцами. Через их поэзию заговорило закрепощенное крестьянство. Строки Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» — стали поговоркой. Но в этих строках была и опасность примитивизации смысла поэзии, сведения еёлишь до просветительских задач. Некоторые революционные критики начали нападать даже на Пушкина за его «общественное легкомыслие», упрекая в трусости за то, что во время декабристского восстания он не оказался вместе с мятежниками. Писарев и другие, сами того не ведая, закладывали основы будущей теории «социалистического реализма». Разночинская интеллигенция заболела опасной болезнью — идеализацией народа. Но если аристократическая интеллигенция теряла иллюзии государственные, то разночинская интеллигенция после смерти Некрасова начинала терять иллюзии народнические. Попытки «хождения в народ» заканчивались печально, ибо крестьяне побаивались «очкастых», считая, что те могут принести им своей ученостью только несчастья. Ну что же, если считать народников первыми проповедниками коллективизации, то так оно и случилось.Перед началом XX века в России наступили гражданские сумерки. Фигура террориста, мрачно замаячившая на русском пейзаже,— это гражданские сумерки, сгущенные в человеческую конфигурацию» (с. 14). … «Однако сейчас новая ситуация — ситуация свободы слова и свободы равнодушия к нему. Над головами поэтов висит дамоклов мечцензуры равнодушия. Переполитизированность общества, переходящая в апатию, такова, что какой-нибудь новый великий русский поэт может на долгое время остаться или даже умереть незамеченным. Мы вступаем в эпоху, когда, может быть, наше поколение останется последним поколением профессиональных поэтов, живущих на эту профессию». … «Издательства все неохотней печатают стихи. Страшно, что в стране Пушкина, Толстого, Достоевского самой печатаемой писательницей стала пошлость. Но чем непоэтичнее время,тем выше цена настоящей поэзии, тем необходимей среди музыки пошлых шлягеров и стадного политического скандирования «глагол времен — металла звон». Любой материализм как единственный смысл жизни есть тупость души. Процветающая тупость – не меньшеепоражение, чем тупость разорившаяся. Способность любить поэзию есть воспитание тонкости души. От тонкости души наших сограждан и зависит будущее их Отечества. Мы проиграем XXI век, если не возьмем в него с собой наши немногие недевальвированные ценности и среди них русскую поэзию. Она нас не предаст — лишь бы мы ее не предали». … ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО, апрель 1994 года.
