ttdz_000_034 Zykov M.B.Chalikova Victoria. Utopia i Kultura.
Чаликова В. Утопия и культура. – М., 1992. – 231 с. (ЕГУ № 288767)   

СТРАНА УТОПИЯ.

ГДЕ ОНА. СЕГОДНЯ НА КАРТЕ РЕАЛЬНОСТИ ?

Известно, что одно из двух предполагаемых первичных значений слова "утопия" - "блаженное меcто". И впрямь, та­кого совершенного, полного блаженства, как в вымышленных странах-утопиях, исторически известная нам жизнь не знает. Но ведь верно и другое: на этих же утопических просторах воображение утопистов создавало и самый адский ад - "абсо­лютистски полицейское, железно-тоталитарное государство", которое по тупости и зверству "превышает все те жесточай­шие режимы, которые мы знаем в истории". Так пишет крупней­ший советский исследователь творчества Платона А.Ф.Лосев о его "Законах", утопии, формально, по крайней мере, позитив­ной. (Правда, Лосев сомневается в сознательной позитивности "Законов", указывая на необычное для Платона в таком кон­тексте слово "трагедия": "Платон…  уже и сам прекрасно понимал всю трагичность своей кровавой утопии…»).

Что же тоща говорить об утопическом Зазеркалье, изнанке той же страны Утопии, - негативных утопиях, антиутопиях? В этих парадоксальных пределах беспредельного блаженства и беспредельного страдания на протяжении тысячелетий движутся, сплетаясь в различные конфигурации надежды человека на будущее и ужас перед ним (эта статья печатается по изданию: «Знание – сила». – М., 1989, №9, с. 65-70).

В сегодняшнем русском печатном слове грозный счет утопии предъявлен откровенно и многократно. Пожалуй, нет ни одной значительной статьи, в которой предаваемое глас­ности зло не было бы как-то соотнесено с утопизмом. "Рек­вием по утопии" - знаменательно названа одна из рецензий на платоновский "Чевенгур". "Наверное, и не было времен, когда над миром на разные лады не звучало бы с убеждающей страстью фанатизма: "Я гоню вас в рай!"... Но утопия в че­ловеке бессмертна", - горько пишет автор этой рецензии В. Малухин.

Убеждению, что утопия есть только лозунг, сопровож­дающий политический террор, противостоит определение уто­пии, сформулированное в научной литературе, согласно кото­рому это мечта о совершенстве мира, способная обеспечить "проверку и отбор наиболее функциональных  моделей общест­венного развития". Спорить с этим определением не прихо­дится, но не поспоришь и с тем, что специальная литерату­ра и общественные представления - далеко не одно и то же.

Наши отцы и деды не поверили бы, что утопия может вы­зывать столь сильные эмоции. В энциклопедии начала века читаем: "Для молодой пылкой фантазии утопия - клад, но и для зрелого человека она имеет хорошие стороны: она отры­вает его от житейской прозы..." и т.д.

Приблизительно такое добродушно-снисходительное отно­шение к старой утопии било и в нашем детстве: вкупе с бе­лыми фартучками женских школ и нарядными мундирами нахи­мовцев она входила в комплекс солидной "дореволюционности”, которому бессознательно был привержен поздний стали­низм. Известная до именам Фурье и Сен-Симона (которых ник­то не читал), утопия в качестве "одного из трех источни­ков" и даже "составных частей" марксизма была легализована в общественном сознании как нечто неподвижное и не нуждаю­щееся в экспериментальной проверке (с. 10).

После 1956 года широко распространилось мнение, что единственной и окончательной проверкой утопии была револю­ция, перешедшая в сталинизм. Убеждение это укреплялось по мере того, как мы все больше и большечитали (выделяя сло­во, я пытаюсь указать, что тогда это было не занятие, а образ, жизни - странный и небезопасный). Входили в ум и сердце афористичные разоблачения утопии: путь к идеалу всегда ведет через колючую проволоку (К. Поппер); самое страшное в утопиях то, что они сбываются (Н. Бердяев). Сбы­ваются либо в виде "перевертыша", оборачиваясь адом, либо в прямой форме, но обнаруживая такую тошнотворную скуку рая, что порождают антиутопию - мечту о возвращении на грешную землю. Запретная тогда социальная фантастика - Замятин, Булгаков, Платонов, Хаксли, Оруэлл - была прог­лочена нами в судороге становления этого нового духовного максимализма: утопия должна быть уничтожена как класс, как категория мышления!

Зато были совершенно не известны работы крупнейшего современного утопиолога Эрнеста Блоха. В его "Энциклопе­дии утопии" она описана как "презумпция надежды", то есть категория психологическая, даже физиологическая, состоя­ние предчувствия гармонии, близкое тому, которое обеспе­чивает восприятие музыкального ассонанса. Стало быть, че­ловек в той же мере "хомо утопикус", как и "хомо фабер" (человек делающий) или "хомо люденс" (человек играющий), и, объективно говоря, опасен в этой своей ипостаси не бо­лее, чем в других.

Но нам не до объективности. Мы были в слишком серьезном возбуждении тогда, чтобы отметить, например, что если Евге­ний Замятин двигался от утопии к антиутопии, то ведь Олдоо Хаксли двигался в обратном направлении и, высмеяв в трид­цатых годах "дивный новый мир", в пятидесятых к шестидеся­тых без всякой иронии воспел новые идеальные миры в своих романах ("Остров" и "Врата восприятия”). Более того, мы (с. 11) умудрились не заметить, что Джордж Оруэлл не просто описывает мир, превратившийся к 1984 году в сплошной концла­герь, но доказывает - в тоневой идейной главе романа, - что это могло случиться только после того, "как утопия была дискредитирована". Мы не обратили внимание на то, что в течение четвер­ти века утопия, эта вроде бы "спутница тоталитаризма”, была изгнана из литературы соцреализма, как и другие жан­ры фантастики. Не переиздавались (или переиздавались ред­ко) В. Левшин, В. Кюхельбекер, В. Одоевокий, А. Богданов, А. Грин, даже "Мисс Менд" печатавшейся М. Шагинян (а я ведь не упоминаю "реакционных" - Цербатов, или "запрещенных” - Чаянов, русских авторов). Печальные позывные Аэлиты в оди­ноком мироздании оказались реализовавшейся метафорой: по­весть удачливого А. Толстого осталась чуть ли не единствен­ной антикварной единицей отечественной фантастики. Совсем недавно, в дни юбилея Ефремова, мы узнали, с какими муками пробивалась к свету его "Туманность Андромеды".

Но все это было нам ни к чему. Оказывается, и в общественном сознании действуют психологические уловки индивидуального: разозлись - и успокоишься. Расправа с утопией и вправду всех как-то успокоила иупорядочила, задала нап­равление общепринятой интеллигентской ориентации - не на будущее, а на прошлое, не на фантазию, а на память. Нужно ли доказывать и естественность, и плодотворность для наше­го общества такой установки? Но с годами ясно обозначилась ее ущербность: мы долго и дружно смеялись над лозунгом "Все впереди!" и вдруг услышали, что смех звучит неприятно и угрожающе и что лозунг "Все позади!" - такая же бессмы­слица и такая же опасность. Смысл этой опасности недавно прекрасно сформировал литературовед Эпштейн: "...под знаком перевернувшейся системы ценностей пойдем - уже от имени прошлого - в наступление на  будущее, зарывая в поч­ву традиции бесценный талант воображения" (с. 12).

Не всем дано успокаиваться расправой, и еще в пору дружного антиутопизма пришло на ум: разве только идея социальной гармонии "противоречит действительности"? Разве идея науки - идея рациональности и закономерности - не противоречит наблюдаемой нами стихийности природы? Разве идея религии - возможность вечной жизни - не противоречит тлену кладбищ?

Об этом противоречии знал Платон, называвший, например, движение "философской выдумкой", "мифом" (а слово «миф», как указывают античники, в индоевропейских языках синонимично "мечте", "желанному будущему", то есть "утопии»). Знали о нем и немецкие романтики, отвечавшие на упреки в утопизме: "Каждая наука имеет своего Бога, который одновременно является ее целью. Для механики - это вечный двигатель... Для химии - камень мудрости. Философия ищет первопринцип. Математика - квадратуру круга... Политический деятель - совершенное государство, вечный мир. Речь идет об идеалах, которые недостижимы и потому обманчивы, но их можно рассматривать как необходимую целевую проекцию".

Но то, что утопические фантазии были вырваны нами из естественного синхронного ряда и поставлены в искусственный . диахронный - в качестве "пережитка" и "наследия" революционных и прогрессистских эпох - объясняется, конечно, не только историческими и психологическими причинами. ’Чего-то мы просто не знали. Например, что по ходу модернизации число утопий на Западе росло: в ХVIII веке их было в два раза больше, чем в ХVI и ХVII веках вместе, в XIX -  еще больше, а XX век справедливо можно назвать панутопи­ческим. Чего-то не знал тогда никто - в шестидесятых годах  еще не была известна функциональная дифференциация полушарий мозга, но структуралистская гипотеза о принципиаль­ной разнородности мышления, совмещающего логические структуры с мифическими, уже была выдвинута. Почти (с. 13) универсальным для нас было убеждение, что есть времена и страны, свободные от утопии, например "трезвый Рим". Но историкам известно, что по приказанию Августа было уничтожено нес­колько тысяч "пророческих книг", содержавших и низовые мессианские утопии, и мифологему "золотого века", следы которых сохранились в трактатах и в описаниях сатурналий - праздников первобытного равенства. Преемники Августа прев­ратили эти идеалы в идеологию, поражающую своим абсурдом: приход "золотого века" праздновался при каждом новом императоре …

А народная утопия жила сама по себе и в причудливо измененных формах живет до сих пор. Сравнение ее с литературно-теоретическими утопиями вызывает в памяти слова  английского историка А. Мортона: "Поэты, пророки и философы превратили утопию в средство развлечения и поучения, однако раньше этих поэтов, пророков и философов существо­вал простой народ со своими заблуждениями и развлечения­ми, воспоминаниями и надеждами.

У народной утопии множество имен, она фигурирует под разными образами. Это и английская страна Кокейн и фран­цузская Кокань. Это и Помона и Горная Бразилия, Гора Вене­ры и Страна Юности. Это и Люберланд и Шларафекланд, Рай Бедняка и Леденцовая гора.... вполне земной рай, остров сказочного изобилия, вечной юности, вечного лета, веселья дружбы и мира".

Такого рода утопию естественно сравнивать со сказкой да и мнение, что научная фантастика - просто технократи­ческая сказка, довольно широко распространено. В результате литературное поле утопия оказывается очень широким - с математического трактата о квадратуре круга до проекта совершенного города.

В последние годы внимание к утопии оcобенно обостри­лось. Подходящее к третьему тысячелетию человечество как будто ищет в ней ответа на  свои скопившиеся и порой (с. 14) беэысходные «почему?» и «как?». ….