ttdz_000_034 Zykov M.B.Chalikova Victoria. Utopia i Kultura.
Чаликова В. Утопия и культура. – М., 1992. – 231 с. (ЕГУ № 288767)
СТРАНА УТОПИЯ.
ГДЕ ОНА. СЕГОДНЯ НА КАРТЕ РЕАЛЬНОСТИ ?
Известно, что одно из двух предполагаемых первичных значений слова "утопия" - "блаженное меcто". И впрямь, такого совершенного, полного блаженства, как в вымышленных странах-утопиях, исторически известная нам жизнь не знает. Но ведь верно и другое: на этих же утопических просторах воображение утопистов создавало и самый адский ад - "абсолютистски полицейское, железно-тоталитарное государство", которое по тупости и зверству "превышает все те жесточайшие режимы, которые мы знаем в истории". Так пишет крупнейший советский исследователь творчества Платона А.Ф.Лосев о его "Законах", утопии, формально, по крайней мере, позитивной. (Правда, Лосев сомневается в сознательной позитивности "Законов", указывая на необычное для Платона в таком контексте слово "трагедия": "Платон… уже и сам прекрасно понимал всю трагичность своей кровавой утопии…»).
Что же тоща говорить об утопическом Зазеркалье, изнанке той же страны Утопии, - негативных утопиях, антиутопиях? В этих парадоксальных пределах беспредельного блаженства и беспредельного страдания на протяжении тысячелетий движутся, сплетаясь в различные конфигурации надежды человека на будущее и ужас перед ним (эта статья печатается по изданию: «Знание – сила». – М., 1989, №9, с. 65-70).
В сегодняшнем русском печатном слове грозный счет утопии предъявлен откровенно и многократно. Пожалуй, нет ни одной значительной статьи, в которой предаваемое гласности зло не было бы как-то соотнесено с утопизмом. "Реквием по утопии" - знаменательно названа одна из рецензий на платоновский "Чевенгур". "Наверное, и не было времен, когда над миром на разные лады не звучало бы с убеждающей страстью фанатизма: "Я гоню вас в рай!"... Но утопия в человеке бессмертна", - горько пишет автор этой рецензии В. Малухин.
Убеждению, что утопия есть только лозунг, сопровождающий политический террор, противостоит определение утопии, сформулированное в научной литературе, согласно которому это мечта о совершенстве мира, способная обеспечить "проверку и отбор наиболее функциональных моделей общественного развития". Спорить с этим определением не приходится, но не поспоришь и с тем, что специальная литература и общественные представления - далеко не одно и то же.
Наши отцы и деды не поверили бы, что утопия может вызывать столь сильные эмоции. В энциклопедии начала века читаем: "Для молодой пылкой фантазии утопия - клад, но и для зрелого человека она имеет хорошие стороны: она отрывает его от житейской прозы..." и т.д.
Приблизительно такое добродушно-снисходительное отношение к старой утопии било и в нашем детстве: вкупе с белыми фартучками женских школ и нарядными мундирами нахимовцев она входила в комплекс солидной "дореволюционности”, которому бессознательно был привержен поздний сталинизм. Известная до именам Фурье и Сен-Симона (которых никто не читал), утопия в качестве "одного из трех источников" и даже "составных частей" марксизма была легализована в общественном сознании как нечто неподвижное и не нуждающееся в экспериментальной проверке (с. 10).
После 1956 года широко распространилось мнение, что единственной и окончательной проверкой утопии была революция, перешедшая в сталинизм. Убеждение это укреплялось по мере того, как мы все больше и большечитали (выделяя слово, я пытаюсь указать, что тогда это было не занятие, а образ, жизни - странный и небезопасный). Входили в ум и сердце афористичные разоблачения утопии: путь к идеалу всегда ведет через колючую проволоку (К. Поппер); самое страшное в утопиях то, что они сбываются (Н. Бердяев). Сбываются либо в виде "перевертыша", оборачиваясь адом, либо в прямой форме, но обнаруживая такую тошнотворную скуку рая, что порождают антиутопию - мечту о возвращении на грешную землю. Запретная тогда социальная фантастика - Замятин, Булгаков, Платонов, Хаксли, Оруэлл - была проглочена нами в судороге становления этого нового духовного максимализма: утопия должна быть уничтожена как класс, как категория мышления!
Зато были совершенно не известны работы крупнейшего современного утопиолога Эрнеста Блоха. В его "Энциклопедии утопии" она описана как "презумпция надежды", то есть категория психологическая, даже физиологическая, состояние предчувствия гармонии, близкое тому, которое обеспечивает восприятие музыкального ассонанса. Стало быть, человек в той же мере "хомо утопикус", как и "хомо фабер" (человек делающий) или "хомо люденс" (человек играющий), и, объективно говоря, опасен в этой своей ипостаси не более, чем в других.
Но нам не до объективности. Мы были в слишком серьезном возбуждении тогда, чтобы отметить, например, что если Евгений Замятин двигался от утопии к антиутопии, то ведь Олдоо Хаксли двигался в обратном направлении и, высмеяв в тридцатых годах "дивный новый мир", в пятидесятых к шестидесятых без всякой иронии воспел новые идеальные миры в своих романах ("Остров" и "Врата восприятия”). Более того, мы (с. 11) умудрились не заметить, что Джордж Оруэлл не просто описывает мир, превратившийся к 1984 году в сплошной концлагерь, но доказывает - в тоневой идейной главе романа, - что это могло случиться только после того, "как утопия была дискредитирована". Мы не обратили внимание на то, что в течение четверти века утопия, эта вроде бы "спутница тоталитаризма”, была изгнана из литературы соцреализма, как и другие жанры фантастики. Не переиздавались (или переиздавались редко) В. Левшин, В. Кюхельбекер, В. Одоевокий, А. Богданов, А. Грин, даже "Мисс Менд" печатавшейся М. Шагинян (а я ведь не упоминаю "реакционных" - Цербатов, или "запрещенных” - Чаянов, русских авторов). Печальные позывные Аэлиты в одиноком мироздании оказались реализовавшейся метафорой: повесть удачливого А. Толстого осталась чуть ли не единственной антикварной единицей отечественной фантастики. Совсем недавно, в дни юбилея Ефремова, мы узнали, с какими муками пробивалась к свету его "Туманность Андромеды".
Но все это было нам ни к чему. Оказывается, и в общественном сознании действуют психологические уловки индивидуального: разозлись - и успокоишься. Расправа с утопией и вправду всех как-то успокоила иупорядочила, задала направление общепринятой интеллигентской ориентации - не на будущее, а на прошлое, не на фантазию, а на память. Нужно ли доказывать и естественность, и плодотворность для нашего общества такой установки? Но с годами ясно обозначилась ее ущербность: мы долго и дружно смеялись над лозунгом "Все впереди!" и вдруг услышали, что смех звучит неприятно и угрожающе и что лозунг "Все позади!" - такая же бессмыслица и такая же опасность. Смысл этой опасности недавно прекрасно сформировал литературовед Эпштейн: "...под знаком перевернувшейся системы ценностей пойдем - уже от имени прошлого - в наступление на будущее, зарывая в почву традиции бесценный талант воображения" (с. 12).
Не всем дано успокаиваться расправой, и еще в пору дружного антиутопизма пришло на ум: разве только идея социальной гармонии "противоречит действительности"? Разве идея науки - идея рациональности и закономерности - не противоречит наблюдаемой нами стихийности природы? Разве идея религии - возможность вечной жизни - не противоречит тлену кладбищ?
Об этом противоречии знал Платон, называвший, например, движение "философской выдумкой", "мифом" (а слово «миф», как указывают античники, в индоевропейских языках синонимично "мечте", "желанному будущему", то есть "утопии»). Знали о нем и немецкие романтики, отвечавшие на упреки в утопизме: "Каждая наука имеет своего Бога, который одновременно является ее целью. Для механики - это вечный двигатель... Для химии - камень мудрости. Философия ищет первопринцип. Математика - квадратуру круга... Политический деятель - совершенное государство, вечный мир. Речь идет об идеалах, которые недостижимы и потому обманчивы, но их можно рассматривать как необходимую целевую проекцию".
Но то, что утопические фантазии были вырваны нами из естественного синхронного ряда и поставлены в искусственный . диахронный - в качестве "пережитка" и "наследия" революционных и прогрессистских эпох - объясняется, конечно, не только историческими и психологическими причинами. ’Чего-то мы просто не знали. Например, что по ходу модернизации число утопий на Западе росло: в ХVIII веке их было в два раза больше, чем в ХVI и ХVII веках вместе, в XIX - еще больше, а XX век справедливо можно назвать панутопическим. Чего-то не знал тогда никто - в шестидесятых годах еще не была известна функциональная дифференциация полушарий мозга, но структуралистская гипотеза о принципиальной разнородности мышления, совмещающего логические структуры с мифическими, уже была выдвинута. Почти (с. 13) универсальным для нас было убеждение, что есть времена и страны, свободные от утопии, например "трезвый Рим". Но историкам известно, что по приказанию Августа было уничтожено несколько тысяч "пророческих книг", содержавших и низовые мессианские утопии, и мифологему "золотого века", следы которых сохранились в трактатах и в описаниях сатурналий - праздников первобытного равенства. Преемники Августа превратили эти идеалы в идеологию, поражающую своим абсурдом: приход "золотого века" праздновался при каждом новом императоре …
А народная утопия жила сама по себе и в причудливо измененных формах живет до сих пор. Сравнение ее с литературно-теоретическими утопиями вызывает в памяти слова английского историка А. Мортона: "Поэты, пророки и философы превратили утопию в средство развлечения и поучения, однако раньше этих поэтов, пророков и философов существовал простой народ со своими заблуждениями и развлечениями, воспоминаниями и надеждами.
У народной утопии множество имен, она фигурирует под разными образами. Это и английская страна Кокейн и французская Кокань. Это и Помона и Горная Бразилия, Гора Венеры и Страна Юности. Это и Люберланд и Шларафекланд, Рай Бедняка и Леденцовая гора.... вполне земной рай, остров сказочного изобилия, вечной юности, вечного лета, веселья дружбы и мира".
Такого рода утопию естественно сравнивать со сказкой да и мнение, что научная фантастика - просто технократическая сказка, довольно широко распространено. В результате литературное поле утопия оказывается очень широким - с математического трактата о квадратуре круга до проекта совершенного города.
В последние годы внимание к утопии оcобенно обострилось. Подходящее к третьему тысячелетию человечество как будто ищет в ней ответа на свои скопившиеся и порой (с. 14) беэысходные «почему?» и «как?». ….
